Бабий век — сорок лет - Елена Катасонова

Даша занялась фольклором и ни разу об этом не пожалела. Но проблемы, намеченные в дипломе, не забывались. Они остались в ней, затаившись на время, выжидая свой звездный час. Насыщенная фольклорными записями, напоенная экспедициями, в Даше зрела, сочинялась книга, она рвалась из нее. И Даша не выдержала, села за стол, сдвинув в сторону рукописи и пленки, и книгу — ту, готовую, уже жившую в ней, записала…

Теплый апрель душистым ветром летит по Москве. В одну тихую, ничем не отличимую от других ночь лопнули на деревьях почки и клейкие крохотные листки выбрались на свободу. Город зацвел, задышал, стал свежим и чистым.

Даша идет по Моховой мимо светло-зеленых деревьев, вдыхает едва уловимый запах новорожденной, нежной листвы — даже вереницы машин не в силах пока его заглушить. Она собирается с духом: предстоит звонок в издательство. Прошел месяц, пора позвонить, так они решили вчера с Андреем. Умиротворенные, они лежали вдвоем на тахте, густые сумерки затопили комнату, но они не зажигали огня.

— Ты у меня молодец, — говорил Андрей, — ты умница, Даша. Теперь надо, чтобы рукопись стала книгой. Пусть ее читают, правда?

— Знаешь, когда писала, так наслаждалась самим процессом, что казалось, ничего больше не нужно, а теперь — ты прав — этого мало. Сама не понимаю, в чем дело.

— А я понимаю! По себе знаю. Вот мы тянем коммуникации, злимся, ругаемся, проклинаем нашу бродячую жизнь, завидуем тем, кто в тепле, дождь, слякоть, срывы… Но чем ближе к финишу, тем больше хочется, чтобы к людям пошло тепло. Только наркоманы тонут в самих себе, съезжают с катушек, в том числе и от этого… Хочешь, позвоним вместе?

— Не надо, я сама.

На другой день она позвонила, спросила.

— Сейчас посмотрю в карточке, — нехотя ответил уже знакомый ленивый голос.

И пока секретарша искала карточку, и пока смотрела ее, сердце у Даши бухало так сильно, что, казалось, буханье это слышит вся Моховая.

— Отдали на рецензию, ждите.

Вот и все, что она услышала. Ну что ж, отдали — и то хорошо.

— Чудо-юдо, — сказал ей Андрей вечером, — что же не спросила, когда отдали?

— Да волновалась…

И в самом деле, коротенький разговор с девочкой, но у власти, такого потребовал напряжения, что Даша отошла от телефона совершенно вымотанной.

…— Даша, Дашенька, вставай, нам пора… Чему это ты улыбаешься? — Андрей, умытый, побритый, присаживается на диван, просовывает под подушку руки, приподнимает вместе с ней Дашину голову. — Что-то смешное во сне увидела?

Даша, не открывая глаз, вдыхает знакомый запах его одеколона.

— Я видела горы и Степку.

— Какие такие горы и какого, интересно, Степку?

Руки сразу становятся напряженными.

— Горы, Андрюш, Ленинские, а Степку — Петрова.

— Ну и что смешного он сделал?

Андрей Дашу к Ленгорам ревнует: часть ее души там и осталась. Даша об общежитии много ему рассказывала. Коммуна на этаже, сверстники чуть не со всего мира — какой фестиваль сравнится с Дашиной юностью? — споры до утра в деревянных гостиных. Как-то сцепились албанец с македонцем — страны вели затяжную пограничную тяжбу, — орали друг на друга так, что чуть стены не лопнули. Но их отправили на кухню делать кофе, и там проорались и помирились смуглый красавец Марк с юридического и маленький сердитый Ходжа — бывший албанский партизан, будущий известный историк.

А танцы по субботам, а гордая финансовая независимость в семнадцать лет, когда москвички приносят еще в аудиторию мамины завтраки, аккуратно перевязанные тесемочками?.. На Ленгорах почти все жили на стипендию, подрабатывали кто где мог — работы было тогда в Москве навалом! И все казалось им интересным, даже когда от голода сводило желудки.

У Андрея такого и в помине не было. Была большая стипендия, а летом практика, за которую получали зарплату, были сложные дисциплины, совершенно не располагавшие к легкомыслию. Под стать институту было и общежитие: пятеро в комнате, дежурства по чистоте, отбой в одиннадцать. Чисто, строго и скучно, хотя на танцы приглашали девушек из соседнего пединститута. Там, кстати, он и познакомился с Надей.

— Так чем он тебя насмешил, твой Степан?

— Не меня, факультет, и не Степан, а Степка. — Теплые Дашины руки обнимают Андрея. — Рассказать? Я быстро…

Маленький белобрысый Степка стоит перед глазами так ясно…

— "Ты, Степан, со мной разговаривай, — старательно выговаривая слова, просит его немец, сосед по блоку. — Хочу хорошо знать русский язык, настоящий, живой". — "О-о-о, гуд, — важно соглашается Степка, — тогда хиляй ко мне…" — "Как — "хиляй"?" — "Вот видишь, такое слово, а ты не знаешь. — Степка страшно собой доволен. — Плохо твое дело, Гюнтер! "Хиляй" — значит "иди", и айда жрать!" — "Жра-а-ать? — почтительно восхищается Гюнтер. — Жра-а-ать! Хорошее слово, Степан! А что это есть?" — "Это есть "обедать", по-старинному "кушать". Ну, например, "кушать подано" — звучит?" — "Звучит!" — "Нет, не звучит! — Степка сокрушенно вздыхает. — Плохо, вяло, неинтересно. "Жрать" — чувствуешь фонетически? Энергично, напористо!"

Андрей хохочет до слез.

— Даша, это же свинство! Человек же приехал учиться! Ну как твоему Степке не было стыдно?

— А он увлекся.

— Ничего себе увлечение…

— Да ты не перебивай, слушай! И вот зачет. Гюнтер волнуется, Степка, представь себе, тоже: уже тогда любил жаргон, местные наречия, диалекты. "Я тебя, — говорит, — подожду, отпразднуем это дело в пивной…" Комиссия, Андрюш, ошалела. Ирина Семеновна, русачка, очки на нос, воззрилась на Гюнтера: "Что с вами, Штраус?" А Раппопорт, толстяк и добряк невероятный, хохочет, кашляет, машет руками, Генка-аспирант бросился за водой, старика отпаивать… Факультет просто в лежку лежал со смеху, до сих пор о том зачете ходят легенды.

— Ох, Дарья, тебя послушать, так университет ваш — сплошные танцы, романы да хохмы.

— Да ведь так все и было! Заодно, конечно, учились: сидели в библиотеках, писали курсовые, доклады. Но мы же гуманитарии — ни тебе чертежей, ни математик, ни физики-химии… Чем больше споришь, читаешь, болтаешь, тем умнее становишься. Нас и учили так: все неконкретно как-то, расплывчато, много античности, древности, бесполезные вроде знания, только вот именно "вроде". Они-то, как выяснилось, и есть настоящее образование. МГУ дает эрудицию, а уж потом — шагай сам… А Степка, если хочешь знать, не так уж Гюнтеру навредил: Гюнтер знаешь классный какой переводчик? Шукшина переводит, Распутина… Как бы он их без "жрать" да без "захрумкать" переводил?.. Но тогда, лет Двадцать назад, Гюнтер обиделся насмерть. Собрал вещи в складной чемодан — мы такие только у иностранцев и видели — и ушел к другу, на третий этаж. Две ночи спал на чужой кушетке, а Зураб на полу — кавказское гостеприимство знаешь, — но к Степке не воротился. Степка шумел на все этажи: "Нет, братцы, что ни говори, нет у немцев чувства юмора, серьезная нация!"

— А где он сейчас?

— Кто, Степка? Преподает в Казани, в университете, в прошлом году читала его исследование "Диалекты Поволжья", очень толковое… Ой, Андрюш, ты опоздаешь!

— Слушай, может, увидимся вечером? Без тебя как-то тускло.

— Не могу, — вздыхает Даша. — В доме надо прибрать, с праздников не убирала как следует… С Галкой сто лет не общались по-настоящему, а ведь все-таки дочь!

— Конечно, конечно, — торопливо соглашается Андрей. — Я эгоист, ты делай, как тебе надо: у тебя дом, семья…

Он уходит, и Даша остается одна. У него, как всегда, дел по горло, только пока в Москве. Трасса там, в Казахстане, наконец-то проложена, охрипшие от пререканий прорабы ликвидируют традиционные недоделки. А он готовит новую, в Средней Азии, ту, что появится через год или два: разбивает по бригадам участки, заключает подрядные договоры, привычно хитрит и торгуется с главком. А потом — страшно представить — он снова уедет. Нет, не надо об этом думать! Лучше думать о том, что пришла любовь, встретила наконец своего мужчину. И делает он что-то реальное, трудное, то, чего она никогда не смогла бы делать, даже окончив один с ним институт. Устала Даша от мужчин-филологов, журналистов: все, что знают они, знает и Даша — часто глубже, точнее, они ей товарищи и друзья, что угодно, только не сила, к которой извечно тянет женщину.

9

Жжет холод разочарованья,Бьет боль, реально-настоящая,Стал каждый день напоминаньем О том, что счастье преходяще.Что преходяща вера в дружбу,Что долго тянется зима,И что такой ты мне не нужен,И что отныне я одна.

Даша захлопывает толстую тетрадь в коричневом переплете, тут же открывает снова: что-то ее встревожило.

Теперь она живет на два дома, любовь дает силы но она же съедает Дашино время, заставляет все делать быстрее быстрей, еще быстрей. Сегодня они с Андреем врозь, сегодня после лекций Даша, ни минуты не медля, помчалась домой: наверстать упущенное, переделать отложенное и несделанное. Недавно заметила: идет по улице — всех обгоняет, на эскалаторе никогда не стоит, как другие, за минуту ожидания на платформе успевает пройти к хвосту поезда — экономит время на пересадке.